New translations

По многим причинам

На 30‑м году своей жизни …
Из старого стихотворения

На 59‑м году с сигаретой во рту,

 еще боле плешивый, вновь оказался на пороге двери

 лицом к заходящему февральскому солнцу,

 за которым собачья звезда на ветру нежно скреблась

 в предчувствии ночи

 и множество теснилось предметов,

 и каждый был дольше, чем глазу ресница,

 а также сияло

 стесненье имен, в разлученье

 которых взор проникнуть не в силах, —

 да и не нужно, — вне очертаний маятник вещи,

 перешивающий память.

 

 Однако солнце слабело, и его умаление

 раздвигало пределы прорех.

 Желтые лампы тлели навылет, и птицы с улыбками

 падали в стекла. Но звук отставал,

 а потом его было не слышно. Хлопок.

 И дело даже не в этом, не в повторенье того,

 что известно; возможно, в короткой догадке о том,

 что пятьдесят девять лет уместились

 в несколько строк, на дне которых мерцает

 проточная пряжа.

 (Жижа прозрачности и прощения; перечисления

 достигнешь конца, достигнешь бессмертия,

 воск в верху глаза под веком, конъюнктивит,

 кипарисы, даты прощания), —

 приумножение строк — сколько теперь? —

 не прибавят ни слова

 даже к первому слогу, не упоминая о выдохе.

 Иней ярче на ощупь. Терять нечего —

 разве что снег во рту, — поэтому не о чем говорить.

 А потому все как надо. О дальнейшем нет смысла.

 По многим причинам. И не спрашивай, пожалуйста,

 куда переехал, что взял с собой,

 

 кому пишу письма, каким уловкам отдаю предпочтение …

 

 мир настолько просторно сквозит,

 

 что в нем нет ни места, ни смерти.

 

 

 

 

For Many Reasons

En l’an trentiesme de mon aage
(from an old poem)

Fifty-ninth year, with a cigarette between lips,

 ever more bald, I again found myself on the threshold of a door,

 facing the setting February sun,

 the dog star in the wind made gentle scratching noises behind it

 in expectation of night

 as a multitude of objects thronged to,

 each of them longer than an eyelash to an eye,

 also there glowed

 crush of names, their fault

 the eye cannot enter, it hasn’t the force — and what

 would be the point — nothing delineates the thing’s pendulum

 that sews memory over again.

 

 Yet the sun was weakening, and its wane

 rendered rents more rotund.

 Yellow lamps smoldered right through, and birds smilingly

 dropped into windows. As for sound, it lagged behind,

 and then you couldn’t hear it at all. Clap.

 Still, even that’s not the point, not in repeating

 what we know already; it might be in the sudden surmise

 that fifty-nine years fit

 into several lines, over whose floor flickers

 the flowing yarn.

 (Liquid of clarity, charity; come you will

 to the end of number; come

 to immortality, wax under the eyelid, conjunctivitis,

 cypresses over vales, dates of valediction), —

 multiplication of lines — how many now? —

 won’t add a word

 even to the first syllable, if not for the exhale.

Rime looks bright to the touch. There’s nothing to lose —

except for snow in the mouth — so nothing to talk about.

That’s why all is as it must be. No sense speaking of what follows.

For many reasons. And don’t ask, please,

where I moved to, what took along,

whom I write letters to, what ruses prefer to rely on …

the world is so drafty and spacious

there is neither place in it, nor death.

 

Translated by Eugene Ostashevsky

 

 

 

A мне и не убежать никуда. Во-первых,

рассматриваю страницу, на которой это написано.

Во-вторых, разные фотокамеры, серебряные ложки, тени.

Буквы, которые расклеваны между теней, разное...

даже и отражение на всякий случай. Я вижу еще —

окно. И у меня болит голова. И она болит сильнее.

«Не убежать никуда» становится

неким оперным пением. А мне и не нужно

никуда убегать. Лучше — чтобы голова «пополам».

И петь, а лучше никого не видеть, типа «прощай»

тогда, — быстрее и легче. А иногда вина

и зеленый лист. Подержать в руках,

а потом зажечь сигарету.

 

 

 

 

And it’s not like I can run off somewhere. First,

I’m poring over the page this is written on.

Second, all sorts of photo cameras, silver spoons, shadows.

Letters that are pecked out among shadows, various …

reflections even, just in case. Also I see

a window. And I have a headache. And I have more of a headache.

“Not like I can run off somewhere” becomes

a kind of opera singing. Why should I even need to

run off somewhere. Better my head split “in two.”

To sing — better, without seeing anybody — something like “farewell”

then, it’s faster and easier that way. And occasionally some wine

and a green leaf. To feel it in my hands,

and then light up a cigarette.

 

Translated by Eugene Ostashevsky

 

 

 

Сны, которые видят фотографов

шелкография для гипса ноги Анатолия Барзаха

«Умираем». Значит ли, что цветы никнут, как.

Означает ли, что крошатся многословием пепла —

а мы в других странах и нет паспорта,

транспорта, какая-то Касабланка, станция.

Тронь что-либо, а потом, много спустя,

после расслоится «тем временем».

Одно «лишь». Значит ли, что жест мерцает

сквозняком в переходах, где точке

не суждено преступить меру ряби,

когда ты равен сумме зрачка и влаги;

закат в ней вогнут залогом. Воздух темен —

кто дышит им? Черств и сомкнут.

Сух. Как пляж беспечен. Ты вообще — репейник,

матрица уподобления в устье цвета,

 

налет зернистый на языке, кислотная забава

послеполуденного расписания. Ключа латунного

на восковом шнурке отпечаток в стекле.

Лед ли, таянье — и то и другое

голубям привычно на аметистовых.

Впрочем, слова беструдны. С нами: «склоны», «пята»,

«счисление» соочередностей тетивы. Также

дурное пение. Да нет... вот и окно в полуметре,

рукой подать, — огромное,

как сухарь жевать деснами.

К тому же давно открыто... Ни прорезей крови,

бессмертие в ржавой извести. Ничто

не омрачает руку, тем паче белое поле тушью.

 

Dreams Photographers Appear To

a silkscreen for Anatoly Barzakh’s leg cast

“We are dying.” Does this mean that flowers are wilting, how.

Does it mean they are crumbling with the prattle of ash —

while we are in other countries, without passports,

no transportation, some Casablanca, a station.

Touch anything and then, much later,

“in the meanwhile” will stratify afterwards.

Just “merely.” Does it mean that the gesture shimmers

like a draft in a passage, where a point

can never surpass the measure of ripples,

when you equal the sum of your pupil and moisture;

the sunset curled into it like a pledge. The air is dark —

who breathes it? Clenched and stale.

Dry. Like a beach, untroubled. You’re just a thistle,

an assimilation matrix for the stoma of color,

a grainy film on the tongue, acid amusement

of a free afternoon. A glass print

of a brass key on a wax string.

Ice or thaw — either one being

habitual to doves on the amethyst —

In any case, words give no work. With us are: “slopes,” “heel,”

“numbering” of bowstring co-oscillations. Also out of tune

song. Yet no … there’s the window

half a meter away, within reach — enormous,

like chewing croutons with your gums.

Besides, it’s long been open … No hemorrhaging,

immortality in rusty quicklime. Nothing

darkens the hand, no ink falls on the white field.

 

Translated by Bela Shayevich

 

 

Agora 

Железная дорога. Несколько утративший очарование «предмет» представления? Либо явление, чьи границы ни в чем не определены. Вокзал, аэропорт, почтовая станция, узлы иной лимфатической природы. В не явственно выраженном, однако довольно известном месте между представлением и помышлением возникает «иная материальность». Не помню, почему несколько лет тому возникло желание заново «переписать троянскую войну». Сегодня кажется, это было необходимо, как и любая случайность, поскольку «дном истории» залегал «щит Ахилла» почти как затертая монета в песке под водой. У воображения дно предстает будущим отражением. Дело не в том, что едва ли не каждый брался за «описание» щита, а в том, что щит постепенно обретал черты «вавилонской башни», машины транспозиции. Затем вместо искомой фотографии несколько строк, не вошедших в книгу «Распределение», обязанной как собственному легкомыслию, так и незавершенности «троянской войны». Мне интересно не «к чему», а «из чего». Впрочем, это легко меняется местами.

 

 

Agora

Railroad. The “object” of representation before us, having somewhat lost its fascination? Or else a phenomenon, whose boundaries are in no way defined. Station, airport, post office, nodes of another lymphatic nature. In a place that is not logically expressed although it is well enough known, a place between representation and ideation, an “other materiality” arises. I do not remember why, several years ago, a desire to “rewrite the Trojan War” arose. Today, it seems like it was absolutely necessary, like any other random event, since “the shield of Achilles,” almost like an effaced coin buried in sand, under water, lay on the sea floor of history. The bottom of imagination appears like a future reflection. The important thing here isn’t that virtually everyone has undertaken the “description” of the shield, but rather that the shield has gradually taken on the features of the “Tower of Babel,” of a transposition machine. Thus instead of a sought-for photograph of a few lines that did not end up in the book Distribution owing to one’s own carelessness, there’s instead the unfinished state of “Trojan War.” I am interested not in the “why” of this change but rather in the “from what” of this change. However, they are easily interchangeable.

Translated by Stephanie Sandler